Вчера к нам приехала съемочная группа телеканала «Вести». Поскольку у нас большой опыт в выступлениях на радио и ТВ, мы не придали большого значения этому событию. Но после разговора с журналистом, я был, прямо скажем, ошарашен. Оказывается они приехали, чтобы взять у меня интервью по поводу пациентки, которая после пластической операции в другой клинике прошлым летом до сих пор находится в коме.

Ни сам журналист, ни кто-то из его команды не знали никаких подробностей этой трагедии. При этом они считают возможным заявиться наугад в любую клинику, чтобы получить интервью пластического хирурга по поводу конкретной  клинической ситуации.

Естественно,  я сказал о том, что не собираюсь давать оценок этому случаю, т.к. не в курсе дела. Но меня попросили ответить на какие-то общие вопросы. И я, отвечая на них, в очередной раз понял, что любому журналисту главным образом, необходимо получить «жареные» факты.

После этого я отчетливо вспомнил один случай из практики, который произошел с одной пациенткой. Свидетелями его были несколько врачей вместе со мной. И меня пронзила мысль, что миллионы чудес, самоотверженных поступков врачей и медсестер, происходящих  в медицине, остаются забытыми, само-собой разумеющимися. Но даже один негативный факт стараются выдать за общую тенденцию.

Винить в этом некого, кроме нас самих, медиков. Здесь присутствует и страх быть неправильно истолкованными, и элементарная человеческая скромность. Я расскажу этот случай для тех, кто думает, что ситуация в медицине может быть  на 100% просчитанной. Сразу прошу простить меня за нескромность.

Обычный день начала 90-х в Институте хирургии в центре Москвы. После дебатов на утренней конференции поднимаемся в отделение и после осмотра подаем  в операционную на плановую операцию пациентку 42 лет с доброкачественной опухолью левого легкого.  Стандартная процедура установки внутривенного катетера, навешивания датчиков, введение в наркоз, переворот на правый бок, разрез.

Операция в исполнении профессора прошла как всегда, без сучка и задоринки,  очень легко, я бы сказал элегантно и красиво. Профессор снял перчатки, повернулся ко мне и спросил, можем ли мы зашить рану без него. В этот момент анестезиологи сообщили: произошла остановка сердца, и тут же начали реанимационные мероприятия, благо готовиться к ним было не нужно. На пациентке были все необходимые катетеры и датчики, более того, сердце пациентки находилось у нас на обозрении, т.к. рану еще не зашивали.

Я опустил  руку в рану, положил ее на сердце и впервые ощутил, что такое сердце, остановившееся в систолу, т.е. в момент сокращения, сжатия. На ощупь оно выглядело как камень. Я сообщил об этом всем. В этот момент в нашу операционную уже успели сбежаться хирурги-кардиологи из соседней операционной. Услышав мои слова, они сразу сказали, что завести такое сердце почти невозможно.

Далее события развивались как в страшном сне. Интенсивная работа реаниматологов. Дефибрилляции. Попытки кардиологов осуществить ручной массаж. Прямые инъекции в сердце. Все безуспешно. Время вышло. Все отошли от больной. В полной тишине  продолжал работать наркозно-дыхательный аппарат.

Я увидел слезы в глазах операционной сестры, сам не понимал, что мне делать, положил руку на остановившееся каменное сердце и помню, как стал уговаривать его, произнося какие-то слова, поглаживая, сжимая свою руку то над предсердиями, то над желудочками. И вдруг оно заработало.

А дальше, все было так, как-будто ничего и не произошло. Быстренько зашили рану. Перевели пациентку в реанимацию, откуда на следующий день она вернулась в свою палату. Удивительно, но никаких особенностей в поведении или заживлении раны у этой пациентки не наблюдалось. На десятый день ее выписали домой. О произошедшем с ней во время операции ей никто не рассказывал. Больше я ее никогда не видел. Наверное потому, что это были приятные вести.